JpfjP^ti^пусто: встревоженные жители раскупали все. Надо было что-то срочно предпринимать. И Прошин решил на свой страх и риск пробиться к железной дороге всей автоколонной. Утром он отдал приказ — «выезжать!». Первым тронулся Хомяков. За ним гуськом растянулись все девяносто шесть машин колонны. Сначала груженые четырехтонки и трехтонки, потом «газушки» на две с половиной тонны и, наконец, замыкая шествие, в хвосте, еле видные за серой дымкой, плелись маломощные старушки-полуторки. Ф е ­ дор Сергеевич был доволен своей выдумкой: он нарочно расставил машины так, чтобы сильные и тяжелые промяли дорогу для слабых. — Обратно будет легче, — попытался ободрить Хомякова Прошин, когда они вьехали в лес. — И колею промнем, и груз у всех — буксовки меньше... — Обратно! — неодобрительно усмехнулся Степан Кириллович и приоткрыл окно кабины, чтобы выбросить окурок. Ветер взвыл, продираясь сквозь щель, стеганул по глазам, засыпал колкими снежинками. — Надо еще «туда» суметь. Вскоре лес кончился, и вместе с ним кончилась дорога. Впереди расстилалась завьюженная равнина. Хомяков вопросительно посмотрел на сидевшего рядом начальника, но тот будто и не заметил, что шоферу невмоготу ехать дальше. Тогда Степан Кириллович с ожесточением «воткнул» пониженную скорость, прибавил газу, и машина с хода врезалась в упругий сугроб, взметнув облако белой пыли. От удара грузовик содрогнулся и замер, точно у него разом отвалились все колеса. Степан Кириллович свирепо глянул на Прошина, вобрал голову в поднятый воротник, выскочил, прикрывая лицо широкой рукавицей. Пока он откапывал колеса, подтянулись остальные машины, сбежались шоферы, обступили увязший «вездеход». — Лучше всех хотим быть!—многозначительно выдохнул Степан Кириллович ис размаху всадил лопату в спрессованный ветром снег. Ему стало до злости обидно, что в таком рейсе, где и копеечки «не подшибешь», приходилось рисковать машиной. Он уже не сомневался, что после этой самовольной поездки новому начальнику не сдобровать, и перестал скрывать свою неприязнь. — Говорят нам умные люди: «Сидите дома в такое лихо и не рыпайтесь»... Куда там! М ы герои! Мы большие люди! Шоферы слушали его молча, но одобрительно, с явным сочувствием. Откопав колеса, Хомяков сел за руль. Грузовик рявкнул, поднатужился и задним ходом выскочил из перемета. Прошин хотел встать на подножку, но Степан Кириллович неожиданно развернулся и только после этого остановился. — Вы куда? — спросил Федор Сергеевич Хомякова, с трудом сдерживая себя, будто не понимая маневра шофера. — Как куда? Домой, — грубо ответил тот, ободренный молчаливой поддержкой товарищей... Так Федор Сергеевич оказался в поле со всей колонной ис шоферами, отказывавшимися ехать дальше. «Что же делать?— тревожно работала мысль. — Что делать?..». — Погодите, ребята, — неожиданно спокойно сказал Фе ­ дор Сергеевич. — Давайте потолкуем... Он протиснулся к машине, сел на подножку и, не спеша, закурил. Шоферы, несколько удивленные, плотно сгрудились вокруг него. Люди ожидали окриков, а тут... — Припомнился мне один случай, — неторопливо начал Федор Сергеевич, пряча папиросу в рукав полушубка. — Было это в сорок первом, в Белоруссии. «Самое время случаи вспоминать!» — раздраженно подумала Аня и стала оттирать щеки. — Попали мы тогда в окружение, — невозмутимо продолжал Прошин. — Приперли нас фашисты к берегу Припяти. А река там такая, раз в шесть пошире нашего Почева. Слева1 рошин чувствовал, что терял власть над людьми. Затея II его казалась им бессмысленной. Да ив самом деле — не лучше ли вернуться, пока отъехали каких-нибудь три-четыре километра и путь назад не отрезан? Он видел, что большинство шоферов смотрело на него отчужденно. — Поехали дальше.., — не слишком уверенно, как бы по инерции, повторил он. Никто не шевельнулся. Должно быть, уже наступил полдень, потому что из мутноголубоватого воздух стал тускло-белым. Уныло вырисовывались из вьюжной мглы блеклые сидуэты согнутых ветром деревьев на обочине дороги. И как часто бывает с человеком в моменты наивысшего напряжения или волнения, Прошин вдруг ярко представил себе все события сегодняшнего утра. ...Зима навалилась сразу. Четыре дня и четыре ночи, не переставая, неистовствовал буран — застилал поля, причудливо лохматил деревья, делал непроезжими дороги. На улицах городка выросли сугробы, за которыми не видно было окон домов. На электростанции кончался мазут. В магазинах стало17 переправа, справа мост — близок локоть, да не укусишь: везде противник Что прикажешь делать? Одни кричат: махнем вплавь, черт с ними, с машинами! Другие — жалко технику! Третьи — не пропадать же из-за нее самим. А места кругом дикие, гиблые... Командир говорит: зачем пропадать? Или мы на чужой земле? — Слыхали эти байки... — вздохнул в кабине Хомяков. — Да, — продолжал Прошин, когда вновь установилось молчание и никто не мешал ему говорить, — так точно, помнится, паникеры и тогда кричали, слово в слово, знаем, дескать, эти байки. — Он бросил окурок, не взглянув на Степана Кирилловича. — А командир внимания не обращает. Разбирать, говорит, машины, вязать плоты. Ну тут, конечно, паникеры в голос: «Как так?.. Проковыряемся — Гитлер все пути отрежет»... К двоим даже крутые меры принять пришлось. — Помолчал минутку, вынул из кармана коробку папирос, посмотрел — пуста, смял, отшвырнул. Хомяков сверху нехотя протянул «Беломор». Иван Воробьев достал свои гвоздики «Бокс», нерешительно предложил. Прошин взял тоненькую папироску из его засаленной пачки, размял непослушными пальцами. — Да... Такое положение... Но людей больше, чем паникеров. — Он опять вкусно затянулся, и опять не глянул на Степана Кирилловича. — За две ночи переправили, а днем собрали тридцать одну машину. Семь все же пришлось бросить: рамы утопили, рамы-то всего труднее было переправлять, длинные, по два плота подводили, а тут течение да волна, разворачивает, несет... Да... И пробились к своим не с пустыми руками... — А со мною на Днепре, под Каневым, тоже вот было... — начал кто-то в задних рядах. — Ну как, ребята, покурили? — поднялся Федор Сергеевич, боясь, как бы лишние разговоры не охладили людей . — Попробуем что ли еще разок? — А! Шут с ним! — Пошли, хлопцы! — Километров пять, почитай, отмахали — каких-нибудь сорок с хвостиком всего и осталось!.. И почти все заторопились к машинам, проваливаясь неуклюжими валенками в снег. А тех, кто мешкал или упрямился, подгоняли уже товарищи. Прошин аккуратно обчистил сапоги, сел рядом с Хомяковым: — Разворачивайтесь, — в голосе его вновь зазвучали твердые нотки. — Я не умею сквозь стенки ездить, — уперся шофер («пускай они тут плетут и делают, что хотят, — думал он, — кроме меня, никто дорогу не пробьет») и добавил вслух: — Нечего войной-то людей мерить... — Отчего же? Неплохая мерка! Значит, не поедете? — Ф едор Сергеевич взглянул в упор на водителя. — Я не умею... — Тогда я умею, — Прошин пододвинулся к штурвалу, перекинул ногу через мешавший ему рычаг. Чего-чего, а этого Хомяков не ожидал. Передавать управление кому-нибудь, а тем более начальнику — нож в сердце для хорошего шофера. Ему всегда будет казаться, что другой едет не так ис машиной вот-вот что-нибудь случится. — Угробите занапрасно! — почти взмолился Степан Кириллович. Прошин вытеснил шофера и уселся за руль. Теперь судьба дела была в его руках. А руки дрожали: лет пять не брался за штурвал. Как-то будет слушать его огромная и незнакомая машина? Мотор гулко взревел, и, точно силясь освободиться от нового хозяина, грузовик резко рванул с места. Раскопанный перемет миновали благополучно. Дальше, на счастье, дорога шла по оголенному ветром пригорку. Чувствуя, как руки вспоминали старую работу и увереннее сжимали холодный штурвал, Прошин понемногу приходил в себя. «Главное — не терять инерции», — твердил он про себяи, угадывая направление по столбам, гнал^лашину на предельной скорости — позади оставался косматый снежный смерч. Следом за головной едва поспевали остальные машины. Было в этом движении что-то захватывающее. Прошин поминутно оглядывался — не застрял ли кто? Но все ехали ровно, как будто крепкие невидимые нити надежно связывали их с человеком, сидевшим за рулем первой машины. И люди боялись нарушить эту единую связь, придававшую им силы. Прошин словно ощущал в руках тяжесть всего движения — сейчас победа зависела только от его искусства. И беспокойная радость увлекла его. Езда всегда возбуждает и бодрит, а это была езда, от которой так много зависело! «Только бы не застрять! Только бы не остановиться!» — с надеждой повторял он и, точно подхлестывая, гнал машину во всю прыть, во весь дух мотора, во всю силу своего желания. Кровь стучала в висках, лоб покрылся испариной. В кабине вдруг стало жарко. Спина взмокла и онемела с непривычки, но Прошин не то, чтобы не обращал на это вниман ия — он просто не чувствовал своего тела: когда колеса машины встречали препятствие, то удар передавался его нервам, как боль, а мышцы напрягались, будто это они, а не мотор, тянули машину вперед. «Только бы нэ застрять! Только бы не остановиться!». Тяжелая гормадина металла с разбега ударилась в перемет, покачнулась, точно стараясь перепрыгнуть его, и задрожала, злясь, напрягаясь, борясь (Федор Сергеевич закрыл глаза: сейчас опять сбегутся шоферы, и уже никакая сила не заставит их ехать дальше), но колеса со скрипом перемололи сугроб, понесли по полю, и снова машина гордой птицей взмыла над снегами. Мелькали торчавшие из снега черные столбы. Роились ис силой разбивались о стекло жесткие хлопья. Свистел ветер. Прошин не отрывал взгляда немигающих глаз от курившейся пелены, расстилавшейся перед ним. Где-то за этим морем холода и снега — люди, станция. Но вдруг... от сотрясения Федор Сергеевич ударился грудью о штурвал. В глазах замелькали розовые круги. Снег залепил все стекло. — Приехали, — безнадежно вздохнул в наступившей тишине Степан Кириллович. Пересилив боль, Прошин судорожно надавил пусковую кнопку и, еще во что-то веря, на что-то надеясь, торопливо дернул рычаг. Но машина словно вмерзла в сугроб. «Вот теперь уже все!» — пугающе мелькнуло в голове. Из оцепенения его вывел голос Ани: — Ребята! Поди, замерзли! — послышалось сзади. — А ну, погреемся! Все разом! Воробьев, бросай папироску! Раз-два взяли! Е-ще взяли! На ход! Враскачку! Враскачку!.. Прошин почувствовал, как десятки людей, облепивших машину, раскачав, на руках вынесли ее вперед. Ему показалось, что он не успел даже хорошенько помочь им мотором. — Давайте, я дальше поеду, — предложил, пряча взгляд, Хомяков. Федор Сергеевич заметил, как дрожала его нижняя губа, и ему стало жаль шофера. Пересев на пассажирское место, Федор Сергеевич глянул на выгнувшуюся дугой колонну и услышал, как Воробьев, вприпрыжку бежавший к своей машине, крикнул с веселым задором: — Или мы на чужой земле? — и запустил комком снега в своего приятеля. Снова мелькали столбы, снова снег и ветер в лицо, снова люди выталкивали застрявшие машины. Но уже не было у них холодного неверия в успех. И тягостный, изнурительный труд веселил их и тешил, как праздник силы, как игра. Понятно, не рассказ начальника так подействовал. Многие из них могли бы и сами рассказать не хуже. Но простые, спокойные слова Прошина вызвали в памяти у каждого что-то хорошее, забытое, без чего нет человека. И это теперь жило в людях, не давая повернуть назад. Федор Сергеевич улыбнулся и совсем перестал чувствовать усталость.&